Теперь он прибыл ходатайствовать за Воробейченко.
— Дует, Викентий Палыч? — спросил он с порога и не удержался, поднял палец кверху. Викентий Палыч тоже поднял кривой мизинец и довольно подмигнул.
— Теперь дуть неоткуда. Амба! А с утра, поверишь ли, как шквал, бумаги вон со стола все посымало. А ведь, как ни странно, нет на свете ничего вреднее сквозняка. Кажется, пустяк, ан нет. Это враг тихий и вероломный. Там в бок стрельнуло, не обратил внимания, ладно. Там с ноздри закапало, тоже вроде ничего, хотя и неприлично. А там — кувырк — и нет человека!
— Помер, что ли?
— То-то, что помер.
Оба погрустили, представив роковую неотвратимость человеческого исхода.
— А ты что ко мне, Анатолий, — прищурился Викентий Палыч. — Случилось чего-нибудь?
«Чего-нибудь случилось! — вспомнил Пономарев. Или может случиться».
— Нам, товарищ начальник, ведь требуется инженер. К Семенову в лабораторию. Верно?
— Верно, — Викентий Палыч изобразил счастливое недоумение. — Так что же ты, хочешь к Семенову? Закончил уже, что ли, свою работу?
Пономарев, уважая руководящий юмор, готовно посмеялся.
— Да нет, не то. Знаю одного парня. Дельный. Хочет к нам. У нас же есть место?
— А больше уже нигде мест нет?
Теперь Пономарев должен был представить словесный портрет своего протеже, но он этого сделать не смог, потому что абсолютно ничего не знал про нынешнего Воробейченко. И это было, вообще-то, нечестно и пакостно — предлагать кота в мешке. Но, с другой стороны, один человек в таком огромном котле, как их отдел, погоды не. делает. Мало ли без Воробейченко праздношатающихся, вечно тоскующих. Пономарев, не задумываясь, мог назвать три-четыре фамилии людей, которых он бы, дай волю, беззаботно уволил с пользой для общего дела.
— Я не знаю, Викентий Палыч, как у него сложились отношения на старое месте работы, но, повторяю, это аккуратный, серьезный человек. Будет работать не хуже других. Ведь нам нужен инженер к Семенову?
— Нужен, нужен. Ты чего заладил, как попугай. Он тебе кто — брат?
— Школьный товарищ.
Пономарев хотел сказать «друг», но «товарищ» прозвучало естественнее.
Слесарь заколотил все гвозди и ушел. Теперь из окна кабинета был виден край крыши 18-го цеха и сизый кусок неба. Воздух в комнате был затхлый, без примеси колебания, зато начальник радовался. Сберег себя от сквозняка. В такой счастливый момент он не мог отказать. Тем более Пономарев за многие годы первый раз обращался с просьбой. Важнее было, что скажет Семенов. Семенов — молодой азартный руководитель, вполне мог заупрямиться. Семенов от природы был упрям, к тому же не любил, когда ему что-либо навязывали. Пусть даже необходимого инженера-тепловика. У Семенова такой характер, что он лучше будет работать один, чем с навязанным тепловиком. К Семенову нужен подход, а не наскок, свойственный одичавшему от одиночества своего труда Пономареву. Все это Викентий Палыч благодушно объяснил коллеге, потом еще минуты три проявлял душевную вежливость: поинтересовался здоровьем жены Пономарева, лукаво спросил, не собирается ли тот обзавестись потомством (о потомстве Викентий Палыч спрашивал у Пономарева неоднократно; сначала Анатолий честно признавался, что у него уже есть сын — Витенька, но, убедившись, что важен здесь не ответ, а вопрос, впоследствии только радостно кивал), совершив весь ритуал, начальник отдела отпустил его восвояси.
Викентий Палыч не знал одного — Семенов при всем своем упрямстве был с Пономаревым, можно сказать, на короткой ноге, насколько может дружить с незадачливым фантазером перспективный руководитель перспективной лаборатории. Поэтому договориться о Воробейченко с Семеновым труда не составляло. Тот только поморщился и предупредил:
— Ну гляди, старик. Не будет работать, сам понимаешь, — дурную траву с поля вон!
— Это мы понимаем, — обиделся Пономарев.
Через два часа приплыл улыбающийся, розовый Воробейченко. Анатолий проводил его к Семенову, познакомил их. Сам до конца дня шатался по отделу, заигрывал с девушками, видел, что зря заигрывает, злился, острил, совсем непохож был на себя обычного. Поругался в конце концов с буфетчицей, нервной Глашей, выпил три стакана компота и поехал домой.
Это был не первый его день, который истек, как вода, впустую, бесследно, канул в вечность, оставив ощущение, которое бывает во рту после выкуренной натощак сигареты.
И миновало еще несколько подобных дней.
Пономарев ехал в переполненном трамвае. Москву раскалило сухое пыльное лето. Жара днем доходила до тридцати градусов, к вечеру город плавился, густой воздух пластами оседал на асфальте, в легких.
Пономарев глядел, как мимо трамвая плывут дома, вывески, пересушенные деревья. По аллее около Новокузнецкой, как всегда, брел чахлый юноша с полудохлым боксером.
Особенно остановки вызывали раздражение, уж лучше ехать без конца, дергаться перед светофорами, ловить ртом бабочек, но не надо бесконечных задержек — со скрипом дверей, с вечными «извините», когда хочется побольнее толкнуть.
Ревизор случился.
— Ваш билет, гражданин! — сказал он Пономареву. Как только пробился и нашел его в самой середине вагона?
— Нет билета! — застенчиво ответил Пономарев и отдал рубль. У него был билет, но где он? Разве найдешь теперь, спустя много остановок, выветрился давно билет, прахом стал.
Он видел укоризненные взгляды, очаровательная блондинка глянула с любопытством и сочувствием. А у нее есть билет? Ревизор оторвал квитанцию. На своей остановке Пономарева выволокло, вытеснило, он вздохнул, глотнул воздух — мало.
«А раньше я не чувствовал жару, — вспомнил Пономарев. — И не было раньше так скверно. Летом было хорошо. Я всегда ждал лета. Летом не надо надевать пальто, летом быстрее переделываются пустые, необязательные дела и дни длиннее… А теперь вот — ловишь воздух, пора, пора, покоя сердце просит…»
Он вспоминал с тревожным сожалением, что за свою продолжительную жизнь совершил ряд поступков, которые никак не укладываются в его теперешнее состояние. Но ему не было стыдно или горько за прошлое, а было любопытно сравнивать себя, нынешнего, с тем, кто растворился во времени, кто более не существовал. По-прежнему ходил по городу, смеялся, произносил напыщенные речи тот же самый невысокий, кривоногий, с серыми глазами и круглым лицом человек, которого звали Анатолий Пономарев. И только он сам знал, что живет уже вторую, если не третью жизнь. И это, надо полагать, не конец. Впереди у него еще несколько жизней, если повезет, — таких же карусельных и неповторимых. Правда, жить следующие жизни придется одной и той же компанией: сыном, женой, работой, друзьями, Воробейченко.
Но ведь и сын и жена постареют и переменятся. Как же так?
Ни впереди, ни позади не было твердости, все двигалось, принимало иные очертания, а какие — представить невозможно.
Пономарев долго не задумывался о смерти всерьез. Лишь в последние месяцы он стал представлять, как, в сущности, в любой прекрасный миг любая из его новых жизней может оборваться и потухнуть. И тогда наступит единственное, что можно предвидеть — пустота. Наступит та самая определенность, которую он так настойчиво ищет: в науке, в себе, в окружающих. Неужели эта ужасная логика отражает истинную, обычно глубоко скрытую- суть движения человеческого разума?
Очень смешно и забавно, что течение дней и мыслей: известно, происходящее не меняется от века к веку. Одни и те же элементарные вопросы пережевываются, и, более того, человек давно сознает, что это одни и те же вопросы, но подчиняется железному распорядку, ищет снова ответы, иронизируя сам над собой. Человек жаждет освободиться от слабости и вторичности своего сознания, оборвать его и уйти вперед к новым идеям, к тому месту, когда можно сказать — это мое. Это — я.
Влезть, на вершину и сидеть на ней горным орлом, не боясь и не стесняясь того, что, может быть, сидишь на навозной куче. Главное — инерция движения, не потерять ее.
Каждый солдат знает свой маневр. Но не каждый знает— зачем делается маневр. Поочередно люди задают себе это: «как?» и «зачем?». И второй вопрос важнее. Его еще можно задать по-другому: «во имя чего?» Так, пожалуй, красивее. Во имя чего идет он по скверику домой, лежит на кровати, курит сигареты, спорит с женой, лается с начальством, помогает Воробейченко.
Он совсем запутался и с облегчением увидел наконец свой балкон, где висели и сушились его рубашка и майка.
Дома он застал Вениамина Воробейченко, который в вольготной элегантной позе расположился на диване. Дружба детства вернулась как в сказке. Редкий вечер не заглядывал Вениамин в гости. Вел себя прилично: почти всегда приносил бутылочку любимого «Саперави» и, попивая винцо, сентиментально разглагольствовал о бытии. Сначала Пономарева бесило и его назойливое присутствие, и то, что в его слезливых бреднях искаженно, как в кривом зеркале, отражались некоторые ощущения самого Пономарева. Иногда почти те же слова он говорил, те же примеры приводил. Неужели это мой портрет, с отвращением к себе думал в таких случаях Пономарев. Постепенно он привык к Воробейченко, смирился с ним, а когда тот почему-либо задерживался, Пономарев даже скучал.
